Нордар Фростборн

Предыстория

Наш Нордар – не просто камень, обтесанный временем, но и осколок таинственного народа, Снежных Дворфов, чьи души белы, как вершины Грозовой Гряды, а сердца крепки, как ее гранитное ложе. Жизнь их – вечная песнь льда и выживания, вплетенная в безмолвные хроники горных кланов… чьи предания высечены в ледяных залах и ждут лишь пытливого ума, что осмелится их прочесть.

Он впитал суровость этого мира с молоком матери, в семье, где каждый день был битвой и даром. Руки их, загрубевшие от ледяных ветров, умели и сеть закинуть в стылую воду, и зверя выследить на хрустящем снегу, и бережно собрать то немногое, что дарила эта скупая земля. Ибо под ледяным панцирем не зреют колосья, и единственным шепотом лета здесь был особый, светящийся в темноте мох, что прятался в хрустальных пещерах под вечными ледниками, да редкие, хрупкие, как первый иней, морозные грибы. Все остальное – сила и ярость зверя, преображенные в жар очага и тепло в жилах. И все же, из этой скудости рождалось чудо: лишь Снежные Дворфы владеют секретом Грога, напитка, что способен растопить лед в душе и зажечь в сердце пламя тысячи костров. Их мудрость глубока, как ущелья Грозовой Гряды; говорят, никто во всех мирах не знает о Титанах столько, сколько ведомо им. Ибо их морозные провидцы, глядя в сердце бури, умеют варить некий сокровенный состав, эликсир, пробуждающий в крови дворфа рев первозданной мощи, обращая испившего в живое воплощение древней силы. Формула эта – тайна за семью печатями, шепот, передаваемый от седобородого провидца к юному наследнику, когда звезды особенно холодны и ярки.

В калейдоскопе его памяти ярчайшей звездой сияет Эндри. Подруга, чье имя до сих пор отзывается теплом в заиндевевших уголках его души. Вместе они расписывали карту своих детских приключений синяками на коленках и смехом, отраженным от ледяных стен. Вместе постигали премудрости охоты и рун, делили скудную трапезу и жар первого, неумелого поцелуя, сорванного под взглядом стыдливой луны. А потом… потом пришла болезнь, тихая, безжалостная, как зимняя ночь. Эндри таяла, словно снежинка на теплой ладони, угасала, как цветок, забытый под палящим солнцем без капли живительной влаги. Ее глаза, полные невысказанной надежды, смотрели на Нордара, и этот взгляд прожигал его насквозь, оставляя незаживающий ожог. Никто не смог отвести костлявую руку. Смерть слепа и глуха к мольбам; ей безразличен блеск короны и лохмотья нищего. И когда последний вздох Эндри затих, словно оборванная струна, в сердце Нордара что-то надломилось и тут же закалилось в ледяном огне порыва. Он станет знахарем! Лучшим не только в своем селении, затерянном среди снегов, но и во всем мире! И однажды он вернется, чтобы принести своему народу свет знания, дать ему щит против безмолвной убийцы, ибо ни жрецов Света, ни мудрых друидов, ни обученных лекарей не знало его племя – лишь древние рецепты трав да шепот заговоров боролись с недугами.

Когда Нордару едва минуло четверть века, отмеренная ледяными зимами, пришел час испытания, обряд, что превращает юнца в мужа. Его бросили в объятия ревущей метели, на поиски шкур снежных барсов, чья ярость и красота были под стать самой Грозовой Гряде. Ветер выл погребальную песнь, швыряя пригоршни колючего снега, мгновенно заметая всякий след. Долго брел юный дворф, волоча за собой верный арбалет и колчан с болтами, вглядываясь в белую мглу в поисках хотя бы намека на добычу. Тщетно. Изможденный, он наткнулся на расселину в скале – пещера, убежище. Собрав из последних сил немногочисленный хворост, что укрылся от бури под каменными навесами, он развел дрожащими руками костерок – благо, огниво всегда было с ним. Лишь только он вытянулся у огня, позволяя теплу прогнать холод из костей, как тонкий, зловещий треск, будто коготь скользнул по замерзшему стеклу, заставил его вскочить. В полумраке, отражаясь в пламени костра, на него неслись два горящих глаза. Прыжок из темноты! Вся недолгая жизнь вихрем пронеслась перед глазами. Снежный барс, владыка этих скал, избрал его своей добычей… Но уроки отца, наставления матери и мудрость старых охотников вспыхнули в сознании ярче огня. Он рухнул на колени, в то же мгновение выхватив из ножен на поясе широкий кинжал. Удар! Снизу вверх, апперкот отчаяния и воли, вонзающий сталь под самые ребра хищника, туда, где яростно билось его ледяное сердце. Зверь захрипел, его могучее тело на мгновение застыло в полете, а затем рухнуло на каменный пол пещеры, обагрив снег у входа. Самка… это была самка.

Когда Нордар, тяжело дыша, срезал драгоценную шкуру, из глубины пещеры, из непроглядной тьмы, донеслось жалобное, почти надрывное мяуканье. Он пошел на звук, пригибаясь, и рука его наткнулась на что-то маленькое, теплое, трепещущее… и еще одно, и еще. Котята. Слепые, беззащитные заморыши, оставшиеся сиротами по его воле. И что-то древнее, огромное, как сама Гряда, дрогнуло в его груди. Жалко… до боли в сердце стало жалко этих крох. «И что мне с вами теперь делать, пискливые комки?» – пронеслось в голове. Бросить здесь – верная смерть от голода и холода. Добить ради крохотных шкурок, на которых и взять-то нечего? Рука не поднималась. И тогда, распахнув свой походный мешок, он бережно, одного за другим, уложил туда пищащих котят и, взвалив на плечи и свою ношу, и новообретенную ответственность, побрел обратно в селение.

Его встречали как героя, вернувшегося с победой. А он лишь криво усмехался в свою молодую бороду – что героического в том, чтобы отнять мать у детей, а потом пожалеть сирот? Котят выходили, откормили козьим молоком, приручили. Они выросли в могучих, грациозных зверей, чья поступь была мягче падающего снега, а сила – яростней бурана. Они стали верными ездовыми животными, и каждый из троицы получил имя, в котором эхом звучало имя их спасителя, взятое в кавычки его собственной иронией: Но-ри, Да-ри, Но-ди.

А фляга… та самая, что сейчас висит у него на поясе, храня в себе то ли жгучий грог, то ли целебный отвар… она была получена им именно так. Возможно, как дар от старейшин за нежданное милосердие, проявленное там, в ледяном сердце бури. Или как символ того, что даже в самой жестокой схватке за жизнь есть место состраданию. Фляга, напоминающая, что путь знахаря начинается не только со знаний, но и с сердца, способного услышать чужую боль, будь то плач дворфийского ребенка или писк осиротевшего котенка.

Прощальные письмена, высеченные на холодном камне, что укрыл последнее пристанище Эндри, еще хранили отпечаток тепла его дрожащих пальцев, а в душе Нордара уже разгорался иной огонь – несокрушимая решимость, выкованная в тот самый миг, когда тепло ее руки безвозвратно угасло в его ладони.

Он вглядывался в лица соплеменников, в мудрость их морозных провидцев, в древние руны, хранящие секреты выживания, и с горечью понимал: их знаний, их силы было недостаточно, чтобы отвести руку смерти от той, что была ему дороже жизни. Мир его предков, Снежных Дворфов, такой могучий и стойкий перед лицом вечной зимы, оказался бессилен перед хрупкостью одного-единственного цветка.

В те дни отчаяния и едва зародившейся решимости рядом оказался Бьорн Рунный Кулак – друг, с которым они делили не одну охоту и не одну кружку грога у очага. Бьорн, чья душа была такой же беспокойной, как метель за стенами их ледяных чертогов, давно уже говорил о мирах за пределами их заснеженных пиков. Он рассказывал о громадных кораблях, что плавают по безбрежным морям, о городах, чьи шпили теряются в облаках, и о знаниях, собранных со всего Азерота в легендарной столице людей – Штормграде. В его словах не было прямого призыва к Нордару, но для нашего дворфа, чье сердце искало путь, они прозвучали как гул рога, зовущего в неизведанное.

"Там, – говорил Бьорн, указывая рукой на юг, туда, где за горизонтом лежали теплые земли, – есть лекари, что могут заглянуть внутрь живого существа, не разрывая его на части. Есть библиотеки, где собрана мудрость всех рас. Если где и искать ответ на твою боль, Нордар, то, возможно, именно там."

И Нордар решил. Его импульс был компасом, а слова друга – попутным ветром. Оставив за спиной рыдающую вьюгу родных гор и могилу Эндри, занесенную первым снегом новой зимы, он отправился в путь. Бьорн, верный своему слову и дружбе, пошел с ним, ибо его собственная жажда приключений нашла достойную цель – сопроводить друга в его отчаянном поиске.

Путь их был долог и тернист, как тропа горного козла. С ледяных пустошей Нордскола, через ревущие воды Великого моря, на другой континент, в земли, где воздух был густ и влажен, а солнце не щадило непривычные к его ласке глаза. Для Нордара, дитя снегов, каждый шаг был открытием и испытанием. Запахи, звуки, цвета – все было иным, кричащим, подавляющим.

И вот, наконец, Штормград. Белокаменный гигант, раскинувшийся под сенью величественных гор, чьи вершины, впрочем, не знали вечных снегов. Шумный, многолюдный, полный существ, о которых Нордар раньше лишь слышал в сказках у очага. Если бы не Бьорн, его друг, что уже успел немного освоиться в этом каменном муравейнике, Нордар, возможно, просто развернулся бы и побрел обратно, к привычной тишине и холоду. Но Бьорн был рядом. Он, с присущей дворфам деловитостью и неожиданной для их племени изворотливостью, разузнал о Центральной Больнице, о знаменитых профессорах, о возможности обучения. Он стучал в двери, которые Нордар в своей растерянности и гордом одиночестве никогда бы не отважился тронуть. Он был тем самым мостиком между прошлым, оставленным на Грозовой Гряде, и туманным будущим, что ждало в этих чужих, но полных надежды стенах.

Так Нордар, Снежный Дворф с далекого Севера, оказался у порога храма медицины Штормграда, а его верный друг Бьорн, хоть и нашел себе в городе иные занятия и приключения, оставался той незримой опорой и напоминанием о доме, что помогало не сломаться под тяжестью новых знаний и вечной тоски по ледяным просторам и той, чья память вела его вперед.

Powered by Froala Editor